Фридрих Горенштейн - Шампанское с желчью [Авторский сборник]
Когда в отчаянии ждешь звонка, когда вся жизнь твоя связана с этим звонком, молчащий телефон страшен, страшны все посторонние звуки, даже стук собственного сердца — все тогда лишнее… Но вот звонок. Схватил трубку, нет — это в дверь. Метнулся, опять опрокинув стул. За дверьми Каролина, точно такая, воплотившееся воображение — улыбка, лучистые светло-карие глаза… Но все живое, прохладное от ночного холода, пахнущее чем-то божественным.
— Извини, долго поймала такси.
«Это милое до слез слово — поймала». Чтоб не разрыдаться от счастья при первых же звуках ее голоса, он молча жадно припал к ее улыбающимся губам, поднял на руки и понес, вдыхая, наслаждаясь запахом ее волос, ее прохладной кожи. Каролина обняла его за шею руками, и так он кружил с ней по комнате, пока не наткнулся на поваленный стул, едва не упав, пошатнувшись.
— Серьожа, поставь меня, покуда я еще жива, — сказала Каролина, оглядывая его жилье.
— У меня беспорядок, — едва перехватив ее взгляд, заторопился оправдываться Сережа, — комната маленькая…
— Нет, очень мило, — сказала Каролина, освободившись наконец из Сережиных объятий и поправляя волосы, — жилье бедного, но умного человека… Много книг. А это Максим Горький? — указала она на портрет Ивана Владимировича, стоявший на полке.
— Нет, это мой отец… Мой папа.
— О, похож на Горького! Хорошее русское лицо. Видно, что интеллигент и либерал.
— Да, он либерал. Немножко либерал, немножко антисемит, как многие русские интеллигенты…
— О, это нехорошо!.. Но ты на него не похож, только скулы и подбородок, а глаза другие.
— Да, глаза у меня от матери.
Наступила неловкая пауза. Сережа не знал, что дальше говорить и что дальше делать.
— Ты меня напояешь чаем? — преодолев наконец паузу, спросила Каролина.
— Напояю, — ответил Сережа, от волнения забыв, как правильно произносится это слово, и повторяя его вслед за Каролиной.
Сережа вышел в маленькую переднюю, где стояла газовая плита, нашарил спички, набрал в чайник воды, все это дрожащими руками, ломая спички и расплескивая воду. Поставив чайник на зажженную плиту, он начал шарить по полке, ища сахар и печенье.
— Серьожа, почему долго? Иди сюда, Серьожа, — позвала Каролина.
Он вошел в комнату и увидал ее уже полураздетой, своими тонкими руками, поднятыми, как в танце, она извлекала заколки из волос. Мило встряхнула головой, и волосы рассыпались по ее худым плечикам, касаясь костлявых ключиц. Грудь у нее была необычайно маленькая, совсем почти детская, но бедра, которые охватывали телесного цвета кружевные трусики, были широки и хорошо развиты.
— Иди ко мне, Серьожа, — сказала Каролина и, взяв его руки своими, положила их себе на бедра, а потом вдруг высоко подняла свою легкую ножку и опустила ее Сереже на плечо. Когда Сережа по повелению этой ножки присел на кровать, Каролина своими тонкими пальчиками ловко надела на грубо вздувшуюся Сережину крайнюю плоть нежный розового цвета явно зарубежный гондон, мигом эту грубую, постыдно напряженную плоть облагородив. То, что исходило от Каролины и порабощало Сережу, не было ни страстью, ни похотью, это было нечто подобное сомнамбулизму, трансу, когда вместо обычного жара наслаждение приносит холод: это были движения без стонов и криков, без телесных объятий — легкие, воздушные, неутомляющие, словно не Сережино тело наслаждалось, а только душа. И во всем Сережа с блаженной радостью подчинялся Каролине, как подчиняется младенец ласкающей матери, во всем следовал за ней и принимал те телесные позы, какие она создавала и направляла. В радостном забытье, уж не зная, как более подчиниться и как полнее отдаться, он ткнулся губами к живому, эластичному, упругому, переходящему в мягкое, шелковистое, нежное, уже не в атласную кожу, а во внутреннюю слизистую оболочку… И все это направляемый Каролиной, обнявшей Сережу за голову у затылка и пригибающей, пригибающей голову до боли в шейных позвонках.
— Нет, это ты не можешь, — сказала наконец Каролина, засмеявшись, — ты это делаешь, как тля краве… Как тля краве лижет… Ты не можешь и никто здесь не может, — добавила она вдруг.
Последние слова Каролины горячо, свинцово ударили по расслабленному Сережиному сердцу, и он лежал сраженный, убитый ими в момент такой телесной и душевной близости, такой любви к этой женщине, которую, казалось ему, раньше он и вообразить бы не мог. Наконец он поднял на нее глаза. Она сидела на кровати, привалившись к стене, поджав ноги, обхватив руками колени, чудесно обнажая, не скрывая от него ничего своего, выворачивая перед ним, показывая самое свое интимное.
— Что ты, Серьожа? Ты обиделся?
— Я питомец комсомола, — сказал он, обняв ее ноги и целуя их, — Каролина, я не смогу жить без тебя.
— Разве? — засмеялась она. — Сможешь, Серьожа, сможешь…
— Не смогу… Я не хочу жить без тебя, теперь уже глупо жить без тебя.
— Ну спасибо, Серьожа, — сказала она, гладя его по волосам.
— Спасибо тебе, Каролина… Спасибо тебе за все. Только с тобой я понял, как пахнет счастье. У него запах твоих волос.
— Запах ты не говори, — засмеялась Каролина, — по-нашему, по-чешски, запах — это нехорошо. Какой запах, говорят, когда плохо пахнет… А когда пахнет хорошо, где-нибудь в Татрах на свежем воздухе, говорят — яка воня.
— Яка воня от тебя, — сказал Сережа и засмеялся.
— Да, хорошая воня, «Шанель номер 19».
Они говорили уже спокойно, по-семейному уютно сидели за столом, но в этом спокойном, семейном сидении рядом с Каролиной было для Сережи не меньше наслаждения, чем он испытал с ней в постели. Просто это было иная форма одного и того же, — того, что даже Пушкин не в состоянии был назвать иначе, чем любовь. «Я Вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать». Он с радостью смотрел, как Каролина по-хозяйски наливает ему и себе чай. Это был новый, свежезаваренный чай, прежний выкипел без остатка во время их близости. Даже чайник едва не расплавился. Каролина пила чай мелкими глотками, грызла печенье мышиными своими зубками, и Сережа с умилением думал: «Если б она была мне сестрой; родной сестрой, родным по крови человеком! Я, конечно, все равно был бы в нее кровосмесительно влюблен…»
— У тебя есть брат, Каролина? — спросил Сережа.
— Брат? Да, есть брат.
— Он тебя, конечно, очень любит.
— О, что ты, он меня ненавидит! Он нашему отцу и нашей матери на меня все время нехорошо говорит. И жена его меня ненавидит.
— Не понимаю человека, который может тебя ненавидеть.
— Очень, очень многие! — улыбнулась Каролина. — Очень многие меня ненавидят. Ты тоже, наверное, будешь меня ненавидеть…
Опять ударило свинцом по сердцу. Видимо, он изменился в лице, потому что Каролина тут же погладила его по волосам, приласкала.
— Прощай меня, Серьожа… Я пошутила. Ты очень миленький. Ты так долго смотрел на меня, я заметила. Почему ты смотрел?
— Я подумал — хорошо бы стать твоим братом, — признался Сережа.
— Да, брат ты был бы мне добрый, — улыбнулась Каролина. — Жаль, что ты мне не брат. Но ведь у брата будет жена. Как твоя жена ко мне отнесется?
— Я бы не женился…
— О, ты был бы монах. А я тоже была бы твоя святая девка… Или твоя старая девка, — они опять засмеялись.
— Каролина, я не знаю, как еще тебе сказать, как я тебя люблю, какая у меня к тебе ласка… Я хотел бы тебе почитать Пушкина, может, Пушкин мне поможет сказать тебе это, — он подошел к полке, взял томик, — у Пушкина есть стихи, называются «Месяц», то есть луна… Очень похоже по чувствам на то, что у нас. На то, что со мной произошло в эту лунную ночь. Хочешь послушать? Удивительно похоже…
— О, Пушкин. Я люблю Пушкина. Это великий русский поэт, это европеец в Азии. Но, миленький, извиняй меня, в другой раз почитаешь. Я тороплюсь, Серьожа, мне пора. — Она глянула на часики.
— Останься у меня, я тебя не буду стеснять, я лягу на стульях.
— Спасибо, добренький мой, не могу. Ты меня проводить?
— Да, конечно. Но мы скоро увидимся? Скоро, Каролина?
— Скоро. Сегодня понедельник, нет, уже вторник… Я позвоню тебе в четверг. Когда тебе удобно?
— Я буду ждать, когда ты скажешь.
— Я позвоню в четыре. Дай мне бумагу, я себе записываю — в четверг, в четыре позвонить Серьоже миленькому, — и оглушила поцелуем в губы.
Лунная ночь кончилась, небо уже синело, скоро должно было рассветать. Сережу трясла лихорадка, он вздрагивал. «Подольше бы не было такси, подольше стоять бы так, держа Каролину за руку». Однако такси, так трудно добываемое ночью, как назло, появилось быстро, мелькнуло зеленым огоньком на ветровом стекле — свободно.
— До почутья, Серьожа, — сказала Каролина.
Они поцеловались.
Таксист, выставив вперед свою ненавистную рожу, беззастенчиво смотрел, как они целуются.
